Галия Байжанова

 

 Гузель Жан — редкая актриса, непохожая на других. Она яркая, остроумная, еще и с хорошим образованием — окончила высшую школу музыки в Мюнхене и училась в Баварской театральной академии Августа Эвердинга.

Галия Байжанова поговорила с ней о том, как она из музыки перешла в кино, какие музыкальные произведения обладают исцеляющей силой и почему не нужно стесняться даже усов.

«Фортепиано сделало из меня актрису»

— Гузель, как приняли «Игроманку»?

— Честно скажу, не ожидала, но очень тепло. Я, наверное, не до конца оценила роль. Знаете, это похоже на момент, когда ты рассказываешь кому-то про свою жизнь, думаешь: да что там может быть интересного? А люди так увлеченно слушают: «Да ты что! Вот это да!». И, конечно, было приятно, что зрители оценили мою актерскую работу. Я стараюсь не играть, я проживаю все по-настоящему, как бы в реальном времени, хотя понимаю, что надо, наверное, быть слегка шизанутым, чтобы играть восемь раз на камеру страдания, после чего надо будет смеяться, а потом снова плакать, и так целый месяц. Думаю, лёгкий диагноз у нас, у актеров, есть.

…под названием: «творческий человек»?

— Да, назовем это так. Пусть это будет звучать приятно. Но, знаете, я не люблю слово «играть», я называю это «уходить в другую реальность». Я ведь музыкант, и мы годами тренируемся делать это. Когда ты играешь Шопена, ты будто бы погружаешься в его личную историю, ведь в его произведениях невозможно не прочувствовать, что он 30 лет не был в родной Польше. Это его тоска по родине, она в каждом ноктюрне. Или, когда ты играешь Баха, ты понимаешь: музыка была для него спасением, ведь у него было 20 детей, из которых 10 умерли. Он сочинял музыку как молитву, для него это было как лечение. И когда ты исполняешь его произведения, ты всё это чувствуешь, каждую его трагедию. Фортепиано сделало из меня актрису. Я же с ним с самого раннего детства.

— Получается, через музыку вы неосознанно тренировали свою актёрскую игру?

— Именно. Ты ведь играешь разное, например, когда берешься за Пьяццоллу, за его аргентинское танго, в тебе такие страсти начинают кипеть, о которых ты даже понятия не имела. У нас, у казахов, ведь нет подобной музыки. У нас нет танго, наш танец камажай — это же красиво, но аккуратненько всё: ручки сверху, присела красиво. А танго — это энергия, которая зарождается внизу, там такое, скажем, кундалини поднимается, что тебя швыряет, такая энергия, такой темперамент и огонь. Боже мой, какое же это счастье играть Пьяццоллу!

— Если на концертах вы играете что-то возвышенное, то в кино это, как правило, достаточно тяжёлые жизненные драмы…

— Да, я всегда на экране какая-то ужасная мать, и все мои истории сейчас про неудавшееся материнство, при этом в жизни всё наоборот: моя дочь всегда говорит: «Ты самая лучшая мама на свете». Ей скоро 13, тоже мечтает стать актрисой. Когда я снималась в «Рыси» и мне пришлось побриться налысо, я загрустила… Родные стали поддерживать, муж сразу побрился налысо, дочка тоже очень хотела присоединиться к нам, но я уговорила её так не делать. Я-то, понятно, для чего пожертвовала волосами, а она ведь еще школьница, в гимназии учится. Сейчас у нас похожие прически.

— У вас хорошие отношения с ней?

— В целом мы с ней очень близки, сейчас работаем над одним новым проектом, хочу ей помочь понять, что такое актёрство. Она у меня еще на фортепиано играет, очень чувствительная девочка. Но актёрская профессия — это не просто про чувства, это ещё и о силе воле. Отмахнуть все эти страдания от себя. Если, отыграв всё, ты потом впадаешь в депрессию, то не стоит заниматься актерством. Но для меня и фортепиано, и кино — это попытки войти в другую реальность.

— Но как-то переживать реальность классической музыки поприятнее, наверное, чем играть женщину из мест не столь отдаленных, как в «Рыси» режиссёра Шарипы Уразбаевой?

— В обоих случаях есть свои драмы. Вот взять Шуберта и его балладу «Лесной король», там ведь о больном ребенке, которого манит к себе лесной король, чтобы забрать его навсегда. Там за одну небольшую трёх- или четырехминутную балладу можно пережить целый блокбастер, и ты должна сыграть так, чтобы донести эту трагедию до людей. Да, может, огранка в классической музыке более эстетическая, чем в кино, особенно в авторском, где камера может быть в двух сантиметрах от тебя, и ты туда и смеешься, и плачешь, у тебя и слезы, и сопли, то есть всё без прикрас, и нет этой музыкальной красоты. Но когда дело касается души, то это всё не так важно, в этом все равно есть красота, потому что это задевает за самое живое.

«Рисую новую себя каждый день» 

— У вас три роли, и вы везде разная. А в жизни вы вообще другая, это талант у вас — так преображаться?

— Вы знаете, я так люблю рисовать — и, если нарисую себе на лице красивую женщину, будет красивая женщина, а вот взять тряпочку, сейчас все смыть — и будет совсем по-другому. Магия тут простая. Я каждый день по утрам в своем зеркале вижу женщину из «Рыси», которая будто бы только что прошла какое-то непростое испытание. И так чувствую себя не только я, но не все это могут признать. А я признаю, принимаю. Я смотрю на себя и думаю: боги, дайте сил, Гузя, соберись! Кого сегодня рисуем? Диву? Окей. Глазки поярче, носик потоньше, губки, шейку вытянула — всё, лебедь! А дома убираюсь, платок нацепила — всё, я женщина из «Тұл» (еще один фильм Шарипы Уразбаевой — прим. авт.).

… но я вас никогда не узнаю…

— Ладно, вы! Меня однажды на площадке оператор не признал! Азамат Жанабеков, который меня дважды снимал и должен, наверное, узнавать с левой ноздри. Мы сидим, обедаем, я жду свою порцию, а всё мимо меня плывет. Раз пронесли мимо, два, три… Я: а мне? Тут Азамат говорит: «Это же для группы». А потом: «Ой, Гузель, это вы! Я вас и не признал в вашем халате и платке!». У меня там еще местный кот был рядом — совсем вжилась в образ.

— Это же высший комплимент! Вы очень отличаетесь от большинства наших актрис, появившись, разрушили кучу стереотипов…

— Да немного подпортила малину нашим актрисам, такие они у нас красавицы. У меня тоже бывает, как у любой женщины, а, может, губки себе, а, может, лоб заколоть, но режиссеры в один голос: Гузель, не трогай! Только не на моём проекте, пожалуйста! Сейчас, Құдай буйыртса (даст Бог — прим. авт.), будет проект, там тоже опять деревня, опять 40-летняя женщина. Не хочу вдаваться в подробности, но интересное кино должно быть. Так что сделанные губы мне пока не светят.

— Кстати, о 40-летних. Говорят, у актрис век короток, а у вас только всё началось…

— Думаю, у меня путь будет длинный. Меня никто не видел супермолодой на экране, меня в кино взяли уже чуть-чуть пожухлую, так что, думаю, я ещё многое сделаю. Я — человек харизматичный, яркий, а всё остальное (возраст, морщинки) не имеет значения.

«В детстве успевала и за фортепиано посидеть, и похулиганить»

— Я читала, что вы с пяти лет на фортепиано. У вас есть музыканты в семье? Или как получилось, что так рано обнаружили ваш талант?

— Нет, из музыкантов я дома одна. А как так получилось — не знаю. Наверное, аруахи меня ведут. Я ведь в музыкальной школе оказалась случайно — меня не с кем было оставить, вот и приводили к соседям, а там девочка занималась. Я два месяца за ней наблюдала, но играть мне не давали, потому что я ведь не платила, но я всё равно все выучила. Как сейчас помню, пьеса называлась «Ёжик». Я просила папу оплатить мне занятия, он отмахивался, но когда увидел, что я вытворяю и как я хочу, оплатил, конечно. Потом эта девочка пошла в жубановскую школу, и я с ней. Причем, пошла в грязных шортах и без майки. Просто она у меня была с пятном, я подумала, ну чем так, лучше вообще без нее и сняла.

— А что? Аргумент…

— Мы приезжаем в центр города, там школа, где все поют, играют. Моя соседка зашла, а я стою одна, мне говорят: «Нет, девочка, тебя нет в списках». Я: «Как это нет? Я — звезда и я в зале». Они говорят: «Хорошо, а что ты можешь?». Я говорю: «Я всё могу!». Залезла на рояль, спела им все песни, которые знаю, частушки с текстом вроде: «Я надену бело платье и пойду на тот конец, всей милиции знакома, председатель — мой отец». Там еще море матерщинных частушек было. Потом по клавишам спустилась, сыграла ещё им «Ежика». Встала, поклонилась и сказала: «Концерт аяқталды» (Концерт окончен). Сказала, что завтра тоже приду. Там был ещё один тур. Соседка вечером зашла к родителям, говорит: «Что-то Гузельку так хвалили, может, попробуете дальше?». На второй тур мы уже пошли с папой.

— Уже официально…

— Да, родители нагладили маек, мы с папой поехали в эту школу, просидели там весь день, а нас все не вызывают и не вызывают. Уже всех детей отпустили по домам, мы сидим, потом одна преподавательница вышла, сказала: ой, а мы вашу девочку ещё вчера взяли, приходите 1 сентября. Вот так я и оказалась в школе для одаренных детей.

— Поразительно, что в столь юном возрасте вы были такой целеустремленной…

— Знаете, я с детства хотела стать звездой, до сих пор хочу, уже 40+, а еще не стала (смеётся). Мне всегда нравилось поражать публику, нравилось знать больше, чем другие. Если мне надо было сымитировать звук домбры на пианино, то…

… а что, так можно?

— Можно. Я делала. Так вот, я всегда работала с акустикой до тех пор, пока не получу нужный результат. Могу часами сидеть, пока не найду тот самый идеальный звук. Если мне что-то интересно, то я становлюсь маньячкой. Но, с другой стороны, я могла и пропустить школу, и похулиганить, и даже подраться на улице. Бывало, что получала и домой с синяками приходила. А папа же у меня спортсмен, говорит: «Доченька, ну ты же девочка!», я отвечаю: «Припевочка! Они сами полезли, пришлось драться». А он: «Ну ты хоть выиграла?». Я: «Почти». Он: «Как не выиграла? Что значит «почти»?». Я говорю: «Они тоже целыми не ушли». Он: «Тогда тренируйся». Он напрягал живот, и я просто колбасила его по животу, как по груше, потом ногами тоже работала.

— Получается, вы могли и спортсменкой стать?

—Легко. Я с папой ходила на тренировки: самбо, вольная борьба, он меня учил всем этим перекидам, разным приемам.

«Приехала в Германию с нулевым немецким» 

— А правда, что вы одновременно учились в двух немецких учебных заведениях?

— Да. Я поступила в высшую школу музыки в Мюнхене и тогда же в баварскую театральную академию Августа Эвердинга. Это знаменитая государственная школа, таких школ в Германии всего пять, где на обучение каждого студента выделяется от 50 тысяч до 150 тысяч евро. Мест всего на пятерых женщин и пятерых мужчин, а в конкурсе участвовали 380 женщин и 120 мужчин. И меня взяли. Но я и подготовилась хорошо. При поступлении у меня спросили почему они меня должны взять. А я говорю: «Извините, а кого, если не меня?». Тут, конечно, мне помогло фортепиано. Я сначала спела, потом сыграла пьесу Хачатуряна. Они были в приятном шоке, поцеловали мне руки, а я-то привыкшая — после фортепьянных концертов часто пианистам целуют руки.

— Правда? Не знала.

— Да. Потом я повернулась к членам комиссии, спросила: «Вы видите звёзды в моих глазах?», они: «Да!». Я: «Так вот, эти звёзды должны быть на этой сцене!». Они: «Всё, у нас больше вопросов нет». Приняли. Конечно, моим будущим однокурсникам я сразу не понравилась. Они явно подумали: ничего себе студентка, ей тут руки целуют. И у нас такая там непростая атмосфера была, что я с ней просто не справилась. В итоге, проучившись там три года, я бросила, актёрского диплома нет, и ушла сразу работать в театре в Гармиш-Партенкирхене, в Баварии. Да и учиться сразу в двух местах было колоссальной нагрузкой. Днём мне нужно играть, петь в мюзиклах, танцевать, ночами оттачивать своё умение играть на фортепиано. Было очень сложно и я решила сконцентрировать свои усилия на чём-то одном.

— Но вы все-таки выбрали музыку — то есть это главнее?

— Знаете, я не люблю предательств, а фортепиано — мой лучший друг с пяти лет, я не могла его предать. А сцена и кино — это мои вторые друзья. Я сначала пианистка, потом уже актриса. Даже когда на съемках в «Игроманке» я играла на фортепиано, плакали все. Режиссер Алдияр Байракимов уже говорил: «Хватит реветь! Уже не надо слёз в кадре!», но люди не могли остановиться.

— А у вас обучение было на немецком?

— Да.

— Вы его со школы знали?

— Нет. Я как приехала, в первый год устроилась работать няней, так и выучила. А когда приехала, даже слова «остановка» не знала. Когда меня выгнали с той работы, работодательница даёт мне в руки мою сумочку, улыбается так широко и очень вежливо говорит: entlassen, entlassen (это значит «уволена»). Я ничего не могу понять, думаю, что такое «entlassen». Стояла и искала в словаре прямо перед ней. Прочитала значение и не могла понять, а что же она так улыбается? Только потом узнала, что они вежливы, что бы ни случилось.

— За что вас уволили?

— Да чёрт его знает. Что-то она там себе понапридумывала, наверное. Ну какие претензии можно молодой няне предъявить? Не знаю, то ли она немного расистка была, то ли ей просто тяжело было меня выносить, я же шумная, а она по энергетике была совсем другая. Но язык я у неё выучила.

«Фортепиано меня лечит» 

— Сейчас вы активно снимаетесь, а какие у вас отношения с инструментом?

— Такие же тёплые. Понимаете, это невозможно поставить на паузу, даже если я не даю концерты. Я учу сейчас свою дочь игре, у меня ещё есть несколько учеников, плюс постоянно сама для себя играю, я без этого долго не могу. Сейчас отстреляюсь, приеду домой и буду два дня с утра до вечера играть.

— То есть вы так отдыхаете?

— Да, я так восстанавливаюсь. Если я устала, если у меня был сложный день или выматывающие съемки, или меня кто-то обидел, фортепиано залечит все мои раны.

— А какие произведения наиболее исцеляющие?

— Бах. Его музыка как бальзам для души. Он философский, глубокий, его многоголосье, полифония здорово перезагружают мозг. Чтобы сыграть Баха, нужно ведь ещё и очень хорошо соображать, там четыре голоса, две линии, рук на все не хватает, ведь их всего у нас две и когда ты пытаешься все это сыграть, мозг перепрошивается. Я обожаю его фуги, и прелюдии Шопена тоже люблю. А арии Генделя? А танго Пьяццоллы? У меня есть целый музыкальный набор для возвращения себя в жизнь. Я могу даже не играть, а просто слушать, вот стою посреди комнаты и начинаю жить. Во мне как будто закручивается какая-то энергия жизни, я думаю: господи, сколько прекрасного меня еще ждет в этой жизни?

— А вы не жалеете, что целиком не посвятили себя музыке?

— Нет, одного пианизма мне тоже мало. Я шучу, что там мне трудно, потому что рот-то закрыт.

«Я не хочу оголяться в кадре»

— Давайте поговорим о вашей семье. Ваш муж, оказывается, наш немец, который родился в Казахстане? Как он относится к вашей работе, поддерживает?

— Не то слово. Доходит до смешного. У нас на съемках «Игроманки»  был один парень, с которым мы очень подружились, он всегда грел мне руки, ну и люди начали шептаться. Я рассказываю мужу: представляешь, вот такие слухи пошли. А муж: «Гузель, ты звезда, поэтому о тебе всегда будут шептаться»! Спрашивает: «А он какой? Молодой хоть?». Я говорю: «На 15 лет младше». Спрашивает: «Качок?». Я: «Да». Он: «Красивый?» Я: «Симпатичный». А муж мой: «Ну всё, молодец! Пусть говорят! Я тобой горжусь».

— Если уж пошла такая тема, то почему в «Игроманке» нет ни одной хот-сцены, там ведь напрашивалась она!

— Мы решили, что этого не должно быть, потому что, во-первых, это запрещает терапия, она тогда не сработает, и героиня не достигнет цели, во-вторых, два зависимых не смогут избавиться от зависимости. Они скорее утянут друг друга на дно.

— А вообще, я слышала, что изначально это планировалось, потом передумали, то есть к таким сценам вы лояльны?

— Нет, я на такое не согласна. Я не хочу оголяться в кадре, я всё-таки уже мать, это вызовет у меня дискомфорт. Если хотят показать тело, то пусть берут дублершу. Думаю, моей актерской игры вполне достаточно, чтобы не раздеваться. Знаете, в фильме «Рысь» Шарипы Уразбаевой есть один кадр, где я была полностью обнажена, но там снято не для того, чтобы объективировать мое тело. Хоть и с обнажением у меня нет проблем, я могу даже пробежать голая, если это очень надо для искусства. Вопрос лишь в том, что в большинстве случаев режиссеры просто хотят эстетики и все. Мне это неинтересно. Моего драматического потенциала хватает, чтобы не показывать, грубо говоря, причинные места. Так что нет, не мой вариант. Показывать свое тело ради тела — это уже другой талант.

— Что вы посоветуете девчонкам, которые хотят сниматься в кино?

— Я им скажу, давайте прямо к ним обращусь: «Девочки, не пытайтесь быть похожими на Анджелину Джоли, или кто там у вас кумир, найдите свой особый талант и свою красоту, и работайте над самым главным навыком — наблюдайте за другими людьми. Не стесняйтесь повторять то, что вы увидели, не стесняйтесь своих слабостей и пороков, своей уязвимости и влюбленности! Не подавляйте в себе даже самые потаенные чувства, проявляйте их! Начинайте с зеркала, пробуйте перед ним примерить на себя разные роли, разные голоса. И когда вы примете себя разной, тогда вы сможете проявиться в кино.

… ведь кино — это…

… это когда ты очень долго ждёшь, а потом с одного дубля должна все эмоции включить. Кино — это когда  камера будет у вас в 20 сантиметрах от лица, а иногда ты должна стоять прямо над камерой, а иногда камера у тебя под ноздрями. У тебя там волосы в носу, как у всех. А может, еще и усы, и борода, и это на крупном плане всё видно. У меня вот очень пушистые усы, я вообще могу выступать в конкурсе красивых усов, но ничего, для роли женщины в деревне пойдет. Перед съемками я не трогаю эти прекрасные заросли на моем лице. Ну а что делать? Просто будет обыкновенная деревенская женщина. Не стесняйтесь, будьте естественными, будьте самими собой, потому что мы — женщины — уже красивы, уже прекрасны, просто потому что мы есть.